---БУЛЬДОЗЕР---

БУЛЬДОЗЕР

***

Татуированный

Сквозь решетки на окнах, за площадкой для прогулок виден большой старый клен. Клен растет возле стены сложенной из красного кирпича. Кладка, потемневшая и отсыревшая, покрытая кое где зеленым мхом и увитая сверху обрывками проржавевшей колючей проволоки.

Идет снег. Мокрый, липкий он падает большими хлопьями, на ветки клена, на верх стены, на землю усыпанную осенней листвой.

Площадка для прогулок больных огорожена железной сеткой натянутой на каркас из железных труб. На асфальте её еще недавно лежали красные листья. Клен не успел сбросить всю листву до зимы, а теперь большая тяжесть снега лежит на ветках пригибая их к земле. Одна ветка сломалась, в образовавшейся ране видна светлая желтая мокрая мякоть дерева.

Сейчас снег перестал, снеговые тучи висят совсем низко над крышами больничных построек, над складом и кухней...

Татуированный все время вертится рядом. Он заглядывает мне через плечо и тоже смотрит в окно, пытаясь понять, что я там разглядываю. Но ему это сразу надоедает. Он что-то очень быстро говорит, разобрать почти невозможно, но это и ни к чему, он все равно всегда говорит об одном и том же.

- Нарисуй мне картинку, нарисуй мне картинку! - повторяет он эти слова как мантру. Он всех просит об этом. Рисунок нужен ему, чтобы сделать себе еще одну татуировку. Но на его теле уже давно не осталось места, изображения и так покрывают его с ног до головы: жирные, расплывающиеся, корявые синие линии - церкви и голые телки, тюремные афоризмы, змеи, кресты, свастики, звезды Давида - все слилось в огромную использованную школьную промакашку времен моего детства.

Татуированный появился здесь задолго до меня. Он так накачан транквилизаторами что вряд ли понимает где находится. Он живет в другом мире — в мире где смешалось страшное и смешное. В этом мире смерть значит не больше чем пластмассовое колесико отломившееся от автомобильчика в песочнице во дворе. И двор этот, зажатый между пятиэтажными серыми домами, и обращенный к лесу, темнеющему сразу за неширокой асфальтовой дорогой, погружен в бесконечную ночь. Огни в окнах давно погасли. Забытые игрушки остались лежать в песке. И никто за ними не придет.

Как попал сюда Татуированный уже не помнит никто, кроме его личного дела. Но дело его давно уже никто не снимает с полки. Оно покрылось пылью.

Интересно, как его зовут на самом деле? Можно спросить, но он скорее всего не ответит. Может и сам уже забыл?

Наверное это хорошо забыть свое имя - думаю я, глядя за окно и слушая бесконечную мантру:

- Нарисуй мне картинку, нарисуй мне картинку.

Если не помнишь своего имени жизнь начинается сначала. Еще одна история, еще одно детство, еще одна осень, еще один первый снег. Интересно бы попробовать.

***

Цитата :

В этом мире смерть значит не больше чем пластмассовое колесико отломившееся от автомобильчика в песочнице во дворе. И двор этот, зажатый между пятиэтажными серыми домами, и обращенный к лесу, темнеющему сразу за неширокой асфальтовой дорогой, погружен в бесконечную ночь. Огни в окнах давно погасли. Забытые игрушки остались лежать в песке. И никто за ними не придет.

здорово...

Сулейман

Время тянется медленно-медленно. Иногда кажется что эти сумерки никогда не кончатся, кажется что ночь никогда не настанет. Сумерки будут вечными.

Наверное все что со мной происходит просто плод моего больного воображения. Но та бесконечная печаль, которая опустилась на меня, не оставляет, не дает мне покоя.

Сулейман важно ходит в ущелье между кроватями. В несвежем белом халате и грязной белой шапочке он похож на засохшего турка. Сулейман носит усы похожие на два черных тугих шнурка приклееных под носом. Он подкручивает их бравым жестом кавалериста. Маленький, худой, желчный человечек, устроившийся санитаром за жратву и место в общежитии.

Сулейман ненавидит большой Город. Он презирает его жителей и смотрит на них свысока. Он не проситель, он завоеватель. Он тот кто пришел чтобы взять.

Больные, для него, это самый удобный объект для проявления его безграничной власти. Он повелитель их судеб, он их фатум и карма.

Сулейман идет между кроватями и проходя мимо хроников изрекает:

- Вы все здесь придурки! Один я нормальный!

Хроники радостно кивают головами и пускают слюну.

Сулейман поглядывает на часы: скоро ужин. Сулейман ест вместе с больными: гнилую квашенную капусту и пригоревшую кашу, пьет чай с бромом и обязательно берет добавку. Это дает ему возможность экономить на обедах. Сулейман мечтает накопить много денег, чтобы вернувшись в родную деревню, показать всем односельчанам какой он большой человек! Он построит себе новый дом и женится на самой красовий девушке из самой уважаемой семьи.

Только вот года идут. Ему уже за сорок, а денег он так и не скопил. Да и в деревне давно уже нет никаких девушек, никаких "уважаемых" семей не осталось. Только несколько полуразвалившихся лачуг, да заросшие бурьяном давно непаханные пашни.

Загремели ключи в дверях рекриации, это привезли ужин. Запахло бромом и кислятиной.

Вечер тянется бесконечно. Кажется что ночь никогда не настанет. Я закрываю глаза.

СЕВА БУЛЬДОЗЕР

Сева Бульдозер собирает фольгу от конфетных оберток. Он выпрашивает ее у всех, кому в передачах приносят конфеты. Он приходит, маленький щуплый как пятнадцатилетний подросток, и стоит над душой не давая спокойно попить чая. Сева так всем надоел, что его уже давно посылают с порога куда подальше. Но он не сдается.

Однажды, ночью, когда все уже легли спать, даже наркоманы из седьмой камеры, когда в коридоре горели только тусклые синие ночные лампы, Бульдозер сидел на подоконнике в туалете, и что-то писал на бумажных конфетных обертках. Он писал старательно, как школьник, высунув кончик языка и потея, Сева Бульдозер выводил печатными буквами слова. Он уже почти совсем забыл как они пишутся. Севе было пятнадцать когда он первый раз попробовал Чистую Смерть. Сева Бульдозер никогда не пробовал водки и не пил пива, Сева даже не курил. Он только кололся. Он был чист как ангел. Ни единого черного пятнышка. Стерильность и безупречная чистота, вот что отличало Севу! Его мысли навсегда остались мыслями подростка. Он до сих пор наивно похабно ухмылялся при разговорах о девушках. Он никогда не читал никаких книг и не смотрел кино. Злые языки говорили про него что он даже не знает как включается телевизор. Может быть так оно и было? Я не знаю.

Сева Бульдозер писал на оборотной стороне фантиков от конфет. Пятьдесят фантиков. "Машина Забава", "Гулливер", "Ласточка", "Лесной орех". Цветные клочки бумаги превращались в послания.

Зачем Сева собирал эти разноцветные обертки так и останется тайной для всех кто, его знал. Может быть, он собирался использовать их как деньги, в волшебном мире своих снов, в государстве Чистоты и Невинности, там где не живут синяки. Но Сева Бульдозер! Он ангел, ему не ведомы пороки нашего суетливого мира! Сева писал старательно выводя букву за буквой.

Когда работа была окончена, Бульдозер взял колесико пластыря, который он накануне выпросил у медсестры.

Он мог его украсть, но Бульдозер не умел воровать, поэтому он ходил за Раилей пол дня, преданно заглядывая ей в глаза и говоря тихим голосом все самые вежливые слова на свете.

Сева вооружился пластырем, маникюрными ножницами, которые он тоже выпросил у кого-то из женской восьмой и принялся развешивать сообщения. На стенах коридора и на стенах комнат, на железной двери ведущей в запретный коридор, на кафельных плитках общего для девок и мужиков туалета, на засаленных стенах курилки.

"Господа Алкоголики и Наркоманы!
Не выбрасывайте, пожалуйста, обертки от конфет!
Отдавайте их мне!
Сева Бульдозер."

На утро все закрытое десятое отделение веселилось как могло. Даже полу-безсознательные ожившие мертвецы, из крокодильщиков, улыбались пуская слюну.

Самые кровожадные потирали руки, предвкушая приход Главного. Он смаковали картину уничтожения Севы, размазывания его останков по линолеуму, публичная казнь Бульдозера радовала их сердца как предвкушение новогоднего праздника.

Главный орал. Его гнусавый крик слышен был далеко за пределами десятого. Где-то, в карцерах, загашенные буйные вздрагивали и таращили глаза в стены. Главный орал на Севу Бульдозера. Он сказал ему все, о том кто Сева такой и почему его мама таким родила. Главный орал матом, не стесняясь юных медсестер стоящих рядом, не стесняясь девок наркоманок, выглянувших из восьмой камеры, и с жадность и испугом глядящих на сцену казни. Сева Бульдозер плакал. Крупные слезы катились по его щекам, капали на синюю больничную куртку, падали на пол. Сева не пытался их вытереть, он не подавал ни звука. Только слеза катились по его лицу.

- Урод! Зачем ты это сделал?! Ты что просрал свои мозги окончательно! Ублюдок! Говнюк гребанный! Тупое *нецензурная брань*! Ты вымоешь все стены, чтобы блестело! Ототрешь каждое пятнышко! Дайте ему тряпку и ведро и не давать ему жрать пока все не ототрет!

Главный повернулся и вышел.

Никто так и не услышал от Севы ни слова. Он собрал все свои сообщения, долго оттирал стены от следов пластыря, молча носил воду в ведре и не переставая плакал.

Сева Бульдозер умер от передоза через три месяца, на воле, лежа на холодных мартовских ступенях Гостиного Двора, в предутренний час затишья…

***

ДЯДЯ ФЕДЯ КРОКОДИЛ

- Господь свидетель, если одно слово прибавляю или убавляю из своего свидетельствования в чью либо пользу, а только говорю из того что было услышано мной без всяких пристрастий:

Бесполезно говорить с живыми, упоенными соблазнами жизни, о мертвых, взывая к верности прошлому, напоминать о том что даже истинное счастье купленное ценою забвения погибших и измены их делу и вере есть презренное и недостойное счастье, что не будет человеку радости от любви такой и жизни такой. Но имеющим уши чтобы слышать, напомнить: забвение мертвых небезопасно для живых.

Голос дяди Феди Крокодила умолкает и наступает пауза. Все сидят на кроватях и пытаются хоть что-то понять из прочитанного дядей Федей.

- Ты где эту дурацкую книжку откопал, дядя Федя? - спрашивает Толик.

- Здесь, на подоконнике валялась. Вчера какие-то сектанты приходили агитировать, против наркоты и вообще. Наверно они и оставили. А что? Звучит неплохо, как будто из кино про вампиров и все такое.

- Дядя Федя, а ты веришь в вампиров?

- Конечно! Наш Главный, самый настоящий вампир. И Сулейман тоже. И тетя Клава-с-Самосвала из пятого.

- Спать пора. Погасить свет в камерах! - голос Сулеймана будит уже заснувших хроников.

Свет гаснет. Наступает время вампиров и оживших мертвецов.

охуеть... автор пиши еще

СЕВА БУЛЬДОЗЕР

Сева вынырнул из двери дома, оставив за собой пропахший кислотой темный коридор. В сплетениях неосвещенных переулков и дворов было тихо. Сева знает что эта тишина обманчива. Там в развалинах домов, среди обгоревших скелетов брошенных автомашин, всегда кроется опасность. Но Сева знает, как с ней обходиться. Теперь нужно дойти до площади бывшего городского совета. Там можно будет остановить один из тех грузовиков, что перевозят химию из Промышленной Зоны в Город. Если повезет, у водителя даже можно разжиться веществом. Сева был уже на взводе, а запасы закончились. Теперь не мешало восстановить силы.

Большая автомобильная свалка, на площади, перед бывшим зданием горсовета замаячила впереди. Огромные груды ржавого железа лежали штабелями, кое где машины просто были брошены как попало. Штабеля образовывали узкие зияющие чернотой коридоры, которые складывались в лабиринт плотно окружавший, стоявший посреди площади постамент. Сквозь снежную пелену, на фоне темно-синего неба на постаменте возвышался Исполин. Протянув огромную руку в бесконечность, он призывал идти туда зачем-то, или может быть предостерегал указывая на опасность идущую из будущего. Сева опасливо покосился в его сторону и стал смотреть на дорогу. В дали появились две искорки. Кто-то приближался, осторожно объезжая покореженные машины оставшиеся от аварий, наверное еще времен Эвакуации. Сева вышел поближе к дороге и поднял руку.

Сева сидит в теплой кабине вонючего бензовоза, из радиоприемника трещит какая-то интернет станция, капсулы, которые он только что купил, синие крупинки в пластиковом пузырьке, погремушкой приятно шуршат в нагрудном кармане солдатской куртки. Пару этих пилюль он только что положил под язык и теперь прислушивается к тому, как по телу разливается покой и тепло. Трепетание в груди, дрожащие руки, слабость в ногах, все прошло, осталась только радость, чистая как дистиллированная вода в стакане, такая же голубовато светлая и безвкусная.

Город уже близко, вот уже виден заброшенный армейский пост, пулемет так и стоит, дулом вниз, брошенный здесь уходившими солдатами, ржавый и какой-то грустный, как неведомая железная птица. Город уже рядом, за поворотом.

Спасибо Артём!!! Думаю получится очень хорошая, честная и правильная книга. Пока читала, плакала и смеялась, смеялась и плакала. Это хорошо. Это самое что ни на есть НАСТОЯЩЕЕ!
Жду продолжения!
P.S. Вспомнила как несколько лет назад в начале ноября читала Марикину книжку - ее переписку с Ихтиком. Ощущения были другими, но одновременно очень и очень похожими. Не знаю как еще объяснить...

ДЯДЯ ФЕДЯ КРОКОДИЛ

- Я где-то слышал что, Элвис Прэсли умер от сердечного приступа... Последние годы своей жизни он страдал от запоров, ожирения и бессонницы. Он принимал огромное количество обезболивающих и всякого рода снотворных, в том числе морфин. Его друзья говорили, что незадолго до смерти он пытался бросить наркотики, но не смог. Элвис умер сидя на унитазе и читая библию. Смерть Пророка ввергла в глубокую печалЬ всё человечество. И печаль эта бесконечна и беспрестранна. Миллионы правоверных устремляются в паломничество к святым местам. Золотой Унитаз - Место Упокоения Великого Вестника приводит в трепет души и умы всех надеющихся на Спасение Великой Страны Снов.

- Где ты эту чушь выкопал?

- Сам теперь не помню.

- А зачем рассказываешь?

- Нужно же как-то убить время.

- Вот ведь, я не знаю, как умер мой родной дед, но, теперь, я знаю, при каких обстоятельствах подох великий и незабвенный Элвис. Я знаю, какая погода сегодня в Ню-Йорке, но я не знаю, что творится за моим окном. Цивилизация! - дядя Федя Крокодил закуривает сигарету и смотрит на меня через дым.

ДЯДЯ ФЕДЯ КРОКОДИЛ

- Мертвые молчат! Бесчисленна армия их - но не встает из могил. Мертвые истлевают, в своих безвестных могилах, равнодушные, забытые среди мира живых. Эта армия мертвецов есть великая армия! От ее голоса зависит судьба живых. Что думали бы умершие, если бы они не умерли, а остались живы? Что сказали бы, глядя на наш мир?

Многие из них были грешными, слепыми, безумными, как те живые что хозяйничают теперь. Но они умерли и живут преображенными, там в этой новой глубинной жизни, они неразрывно слились с той Верой ради которой погибли их души.

Внятно говорят они с нами. В этой преображенной жизни, в глубине в которой они отныне Сила!

Они говорят против умышленных и неумышленных измен, против бессмысленного и бессовестного пира на их кладбище, против расхищения духа Мира обагренного их кровью.

Чтите тени мертвых. А если вы уже разучились чтить их, то погибнете, и не будет прощения вам.

- Дядя Федя! Заткнись, сделай одолжение!

В камере устанавливается тишина, только слышно как во сне стонет Толик.

Мишка Васнецов встает с кровати и гасит свет, теперь только синий свет ночной лампы из коридора падает на лица спящих, через дверной проем.

АННУШКА

Миша Васнецов, наркоман с одиннадцати летним стажем и с фамилией забытого художника, Толик Алкоголик и я сидим в курилке. Уже за полночь. Но нам не спится. Сегодня, в туалетной кабинке, от передоза, откинулась Аннушка. Где она раздобыла полку никто не знает, а если знает не скажет.

Где-то в другом Городе, там откуда она приехала, у Аннушки осталась дочка лет шести. Она живет с матерью Аннушки.

Где Аннушкин отец не знает никто, как сама Аннушка не знает кто отец ее дочери. Правда мать Аннушки утверждает что ее отец был какой-то чеченец с кавказа. Глядя на Аннушку в это легко поверить. Черные как у ворона волосы, густые ровные брови над темными глазами. Все это производило бы впечатление силы и страсти, если бы не безвольная истерическая складка рта. Аннушка, психопатка и нимфоманка с замашками провинциалки, совершенно не способна ни к какому решительному поступку.

Когда ее привезли, почерневшую почти дохлую, всю покрытую пятнами и язвами от загнивающих уколов, все были уверены что она долго не протянет. Но после двух путешествий в реанимацию, после месяца без наркоты, Аннушка начала поправляться, у нее даже появилось что-то похожее на грудь и жопу. Что-то, что можно было принять за женщину, начало проступать в ней. Когда она пришла в себя, оказалось что она довольно неглупа. Только безволие и вялость тела оставались в ней все такими же, как в болезни.

- Тебе не кажется, что ты слишком много куришь? - Мишка Васнецов внимательно смотрит на меня через сигаретный дым.

- Да и я видел, как ты кладешь себе в кружку три ложки кофе, вместо одной! - Толик подключается к беседе.

Толик добрый малый. Даже не смотря на то, что вырос в Шакше, служил в армии на кавказе, а потом сидел четыре года в тюрьме за неведомое мне преступление, он остался простодушным, как ребенок. У Толика манера пить по два литра водки, совсем ее не закусывая. Он пьет не закусывая. Просыпается, наливает и снова пьет.

Мишка Васнецов болен. У него ВИЧ, который недавно перешел в СПИД и Мишка знает что скоро умрет. Он продержался несколько лет, не кололся и даже почти не пил. Но вот сорвался.

Они оба смотрят на меня с серьезным видом и я не решаюсь засмеяться. В их головах не укладывается, то что случилось с ними самими. Они все еще живут в сознании того что курить вредно, а крепкий кофе опасен для сердца.

- Как ты думаешь, Мишка, где Аннушка раздобыла дозу? Кто мог передать ей полку? В Городе у нее ни друзей, ни родных.

- Может кто-то из наших дал.

- Кто же даст бесплатно?

- Может за трах? - Толик затягивается сигаретой и прикуривает от нее новую.

- Может за трах. - говорю я.

Так и не понятно что произошло. Все думали что Аннушка поправилась. Она повеселела. На прошлой неделе, эта дура даже помылась наконец в душе, и потом голая мчалась через все отделение, почему-то прикрывая сиськи руками, отсвечивая голой жопой, с *нецензурная брань* наголо, она бежала по коридору и орала:

- Мальчики, не смотрите! Мальчики, не смотрите!

Сегодня, с утра, она вместе со всеми в столовой ела пригоревшую овсянную кашу, а потом шлялась по отделению и выпрашивала сахару или конфет, все равно что, лишь бы сладкое.

А потом, сразу после ужина ее нигде не было. Ее звали, искали и нашли. В кабинке туалета, сидя на унитазе, она запрокинулась назад как-то противоестественно. Из носа у нее стекала струйка крови, а возле ног на полу валялась злополучная машинка.

- Как думаешь, она специально?

- Кто теперь знает, - Мишка затягивается сигаретой и смотрит на меня, и я понимаю, что все он знает, знает так же как и я.

***

ЛЕНКА

Вечером, пьяный, я еду в автобусе к своему знакомому актеру. Со мной едет его любовник и мой друг детства Адрейка, пухлявый румяный пупсик переросток. Я люблю Адрейку, он умный, добрый и симпатичный и, преодолевая свое плебейское чувство брезгливости по отношению к пидорам, я еду в гости пить вино.

Лето. Автобус набит до отказа. Потные спины и попки девушек трутся об меня со всех сторон. Я пьян, я счастливо вдыхаю запахи их пота и смотрю в окно, на бесконечный сумеречный Город.

Это Город моего детства. Я уже почти покинул его. Я погрузился, уже почти, в серый свет другого мира, мира в котором я изменюсь безвозвратно и уже никогда сюда не вернусь. Я уже почти ушел в этот серый свет и его болезнь, уже сидит во мне сладким ядом. Но я еще вижу и слышу этот Город, он все еще со мной, уже призрачный, но пока вполне ощутимый, нужно только вслушаться и вглядеться.

Мы едем пить вино. Потом этот пидор Раиль будет целоваться с Адрейкой взасос, на своей старой кушетке, в полупустой квартире доставшейся ему от тети, перед телевизором, по которому идет трансляция "Санремо Нью".

Летний вечер за балконной дверью. А там за этим вечером, умирающая Империя Любви. Любви, которой больше нет. Любовь превратилась в карикатуру. В актера гомика и юного пупсика-переростка сидящих, на дырявом покрывале и засасывающих друг друга в пьяных поцелуях.

Какой-то певец гнусаво завывает из ящика, два пидора раздеваются, залезают на кушетку и начинают преувеличенно шумно трахаться. Их стоны и вздохи звучат неискренно и фальшиво, и, эта музыка, делает всю эту "любовь", еще, более искусственной и ненастоящей, чем она есть на самом деле.

Я выхожу на балкон. Звезды в высоте у меня над головой так красивы. Да, все изменилось, все превратилось в фарс в этом мире, и любовь стала возней двух пьяных пидарасов на продавленной кушетке оставшейся от какой-то тетушки. Но разве это небо над моей головой, не то же самое небо, которое смотрело на меня в Том мире, там где все еще было настоящим, там где была реальность? Еще до эвакуации...

И тьма опустилась на меня сверху.

Запах блевотины и запах земли возвращают меня в жизнь. Я лежу и не могу вспомнить, как я здесь оказался. Я помню целующихся а потом ебущихся на старой кушетке Андрейку и Раиля. Я помню бесконечную, одуряющую тошноту и мерзкий вкус дешового пойла. Я помню звезды высоко над собой.

Тут я вспоминаю что сегодня утром Ленка ждет меня на вокзале. Мы собираемся ехать на природу. Я смотрю на часы, хорошо хоть часы не посеял, - думаю я. Я уже опаздываю, уже почти восемь.

Какого хрена я так рано оказался на улице? И где эти два пидора с моей опохмелкой.

Господи, как хочется опохмелиться! И все еще пьяный шатаясь и сблевывая я пробираюсь к остановке автобуса. Я еду! Меня ждет блондинистая куколка с синими глазами! Я буду ее трахать. Эту дуру безмозглую.

Чего это меня на нее потянуло? Мне говорили:

- Она умная, она хорошая! Тебе давно пора себе девушку найти!

Какого хрена! И эта Ленка мне совсем не нравится. Плевать мне на то умная она или нет! И не нужна мне "хорошая", пусть она подавится своей "хорошестью"! И вообще я никого не люблю!

Я все еще пьян. Я вываливаюсь на привокзальную площадь и бегу к закусочной. Здесь я торопливо выпиваю кружку пива, преодолевая тошноту и все время глядя на часы. Меня трясет.

На перроне Ленка уже ждет меня. В руках у нее корзинка, прикрытая сверху джинсовой курткой.

- Куда поедем?

- Мне все равно, вот электричка идет на Дему.

- Давай на Дему.

- Сейчас, я только за пивом в буфет.

Три бутылки жигулевского и два бутерброда с колбасой. Завтрак аристократа.

Мы едем в пустом вагоне. Ленка смотрит на меня своими кукольными голубыми глазками. Вид у нее довольно брезгливый. Я вовсе не похож на романтический образ, который она себе нарисовала, ну как же - поэт! - это же так возвышенно. Запах роз и все такое. А тут сплошное говно!

Поэт сегодня не в форме. Поэту нужно опохмелиться. Потом *нецензурная брань*. Потом поспать. Медитация - *нецензурная брань*! Что ты провинциальная кукла можешь понимать в медитации? Что ты можешь понять, про уже мертвого поэта - как ему нужна медитация! Ведь поэт потому и мертв, что потерял, уже где-то далеко все чему его учили в детстве. Поэт покинул город детства. Поэту нужно выпить, ты можешь это понять?

Электричка громыхает на стыках рельс и у меня в голове. Пива мне пива!

Я открываю бутылку жигулевского только на перроне полустанка. Пиво теплое мерзкое, но это лучше чем наваждение румяных щечек розовых попок! Лучше теплое пиво и забвение на берегу Реки.

Река несет мимо меня свои коричневые глинистые воды. Река пахнет тиной, а не блевотиной как ты. Да Ты пахнешь блевотиной! Ты видение моего кошмара которое пахнет блевотиной. И я ебу тебя и думаю о Реке! Я хотел бы чтобы Река унесла меня в своих прохладных водах - назад - в мир детства - только там я был счастлив. Там - не здесь. Здесь только боль, блевотина, и ты!

Унеси меня Река! Добрая Река! Вечная Река! Мудрая река! Забери меня отсюда! Я больше не могу *нецензурная брань* голубоглазые видения пахнущие блевотиной!

Мы сидим на берегу. Я допиваю пиво и ем пирожки с капустой, которые испекла Ленка.

- Почему ты так много пьешь?

- А что еще делать?

- Ты странный.

- Нет, просто я еще не сошел с ума. Ты живешь в картонном домике, там у тебя кукольная кроватка укрытая одеялком из носового платка, шкафчик с кукольным сервизом и букетик анютиных глазок на столе. Вот подует ветер и твой домик рассыплется.

- Ты злой!

- Нет, я добрый, это вы злые, вы живете в ненастоящем мире, переживаете из-за придуманных проблем, а когда к вам приходит живой человек и говорит вам: - Давайте жить! - вы делаете вид что не понимаете о чем идет речь.

- С чего ты это взял? Что ты знаешь о моей жизни! Ты просто пьяный поэт-неудачник, вот ты кто!

- Да, я неудачник. Мне очень сильно не повезло родиться в эпоху где любовь превратилась в тупую "еблю", а женщины стали проститутками, а мужики или бабы или фашисты. Поехали домой.

Мы возвращались молча. Ленка была обижена, а мне было лень ее утешать, не было ни сил, ни желания. Какое-то тупое равнодушие овладело мной.

- Не обижайся, - сказал я на прощание, - просто мы встретились не в том месте и не в то время. Может быть тебе повезет с кем-то другим?

***

СЕВА БУЛЬДОЗЕР

Сева почувствовал что-то еще на подходе к клубу. Он и сам не смог бы объяснить что. Неоновая вывеска как всегда мерцала зеленым. В Слове «Цыфра» у буквы Ы не хватало хвостика, от этого слово окончательно потеряло смысл. Снег залепил грязные стекла окон.

В принципе все было как всегда, но что-то насторожило чувства Бульдозера.

Может быть незнакомая машина на другой стороне улицы? Или этот человек, тот что, только что вышел из служебного входа?

Сева остановился на углу и стал смотреть. Теперь он сам не зная почему, пожалел что приехал сюда. Стоило пожалуй остаться дома.

Человек перешел улицу и сел в машину, но мотор не завел, а остался сидеть на водительском сиденье.

Сева ждал. Прошло еще немного времени. Снова открылась железная дверь и на пороге появился Дядя Федя Крокодил. Он осторожно огляделся, сунул руки в карманы и пошел вниз по улице.

Сева посмотрел еще раз на машину на другой стороне улицы. Повинуясь инстинкту повернул и пошел в сторону улицы Ленина. Теперь он был уверен: в клуб заходить нельзя. Неважно почему, но там опасно. Нужно было где-то укрыться. Ему могла бы сейчас помочь Лолли. Он знал где ее можно найти и быстро пошел в сторону рынка. Снежная пелена скрыла его сутулый силуэт. А человек в машине так ничего и не заметил, остался сидеть и ждать.

Там где раньше был центральный рынок, теперь размещались сомнительные конторы, в которых продавалось все. Пиратский софт и контрабандное железо. Сетевые карты и поддельные удостоверения. Здесь же вились торговцы веществами, пытаясь всучить сомнительного качества кислоту неразборчивым выходцам из пригородов. Сева вышел к торцу павильона, в узком тупике постучал в в дверь вмонтированную в цементную перемычку.

Ему открыли...

- Мне нужна Лолли!

- Ее здесь нет!

- Я знаю, она здесь!

- Валил бы ты отсюда, плюгавый! - Татуированный захлопнул дверь у него перед носом.

Сева постоял некоторое время, тупо глядя на ржавую жесть двери, повернулся и, сгорбившись под мокрым снегом зашагал прочь. Теперь ему некуда было идти. Разве что иммигрировать в Промзону, но это все равно, что умереть...

ТАТУИРОВАННЫЙ

Татуированный выпил стопку водки и, не закусывая, прошел к двери. Усевшись на своем обычном стуле стал смотреть на снег за окном. Снег шел уже часа два подряд. В синеве наступающего вечера, в свете флюоресцентных фонарей, снежинки казались большими голубыми бабочками.

Татуированный вспомнил, как в детстве любил снег. Или ему показалось, что вспомнил. Вообще Татуированный мало что помнил, он давно сжег свои мозги веществами, сжег так, что не осталось даже сожаления о потерянных воспоминаниях. Покрытый рисунками с ног до головы, за что и получил свою кличку, маленького роста, с короткими кривыми ногами, Татуированный больше похож на спившегося тролля, а не на человека. Эзотерические наркотики и химические формулы искусственных веществ, которыми он пропитал себя, преобразив до неузнаваемости свой природный облик – придают ему вид странного божества. Таким божествам наверное будут поклоняться мутанты из зоны радиации, когда создадут собственную космогонию.

Татуированный замер, взгляд его стал пустым, он словно смотрит сквозь время и пространство, он выглядит так, как будто медитирует, но это только иллюзия. В его голове нет ни единой мысли, медитации ему ни к чему, его выженый мозг не воспроизводит абстракций, которые мы называем мыслями и словами. Только самые простые образы, случайно сохранившиеся обрывки прошлого, детство, компьютерные игрушки, порно сайты, какие-то случайные знакомые по сетям. Эти картинки быстро и беспорядочно мелькают у него в голове. Они создают тот поток сознания о котором так мечтают все святые и поэты этого лучшего из миров. Только никто и никогда о них не узнает. Знает ли о них сам Татуированный? Вряд ли.

Татуированный еще раз посмотрел в окно. Там, в снежной голубой мгле, все еще маячила щуплая фигурка Бульдозера.

- Дурак, - сквозь зубы процедил Татуированный, - тебя здесь убьют! Проваливай, беги пока не поздно, ты даже сам не знаешь во что влип!

Снег все падает и падает. Над крышами уцелевших домов Северного района, он отсвечивает заревом Зараженной Промзоны. Там что-то всегда горит.

Татуированный, зачарованно смотрит на это зарево и наконец начинает дремать...

ПОСЕТИТЕЛЬ

Дядя Федя по прозвищу Крокодил стоял повернувшись спиной к посетителю и смотрел на клен за окном. Дерево было старое. В глухом дворе, окруженном, закопчеными от времении, кирипичными стенами, не было ничего кроме этого клена и нескольких ражавых железных бочек, превращенных местными наркоманами в ящики для отбросов. Дядя Федя бросил взгляд в глубину двора. «Нужно поставить решетки на окна» - подумал он уже в который раз: все таки первый этаж.

- Так вы поможете мне? – Посетитель у него за спиной нетерпеливо поерзал на диване.

Дядя Федя повернулся и сел за свой стол. Посетитель сидел напротив, развалившись на грязном покрывале, прожженном в нескольких местах сигаретами. Человек не нравился Дяде Феде, совсем не нравился. И расспросы его ему не нравились. Зачем кому-то из Социальной Службы мог понадобиться этот недоносок Бульдозер? Какого черта ему вообще нужно, этому наглецу? Он еще мочился себе в штаны, когда Федя-Крокодил уже был известен всему Городу, а туда же, сидит и изображает из себя спеца.

- А я так и не понял, чем собственно могу быть вам полезен.

- Мне нужно знать все об этом вашем Севе Бульдозере, я же сказал вам об этом.

- А я уже сказал вам, что не знаю никакого Бульдозера. И, к вашему сведению, ничего о нем знать не желаю. Если у вас на меня что-то есть, давайте выкладывайте! А я в ваши грязные дела соваться не собираюсь.

Дядя Федя затянулся сигаретой, выдохнул дым и посмотрел сквозь синие завитки на незнакомца. Человек на диване не показал ни тени смущения. Казалось грубость Крокодила ему даже приятна. Он искусственно улыбнулся пластиковыми зубами.

- Зря вы так со мной, господин Эмиль, я к вам по хорошему, а вы… Ведь если я тряхну вашу лавочку, вас прикроют, да еще долго будут разбираться с вашим программным обеспечением. Вы же не сетевой ангел, сидящий на лицензии!

- А вы мне не угрожайте. – Крокодил уже понимал что его прижали, но уж очень не хотелось становиться стукачом и сдавать даже такого кретина, как Бульдозер. – Что такого вам сделал этот таракан? Сколько я его знаю, он никогда не интересовался ничем кроме игрушек!

- Ну вот это другой разговор, - обрадовался незнакомец, - вас не должно интересовать, что именно он натворил. Вы же сами сказали, что вас не волнуют наши грязные дела. Так что давайте договоримся: вы сдаете мне Севу, а я позабочусь о том, чтобы ваше заведение не трогали.

- Что я должен сделать.

Сейчас Дядя Федя был так себе противен, что с удовольствием врезал бы в морду своему отражению в стекле. Он снова стоял лицом к окну. Сумерки стали гуще и клен уже почти не был виден.

- Я дам вам подробные инструкции. Мой человек вам их передаст. А пока просто занимайтесь своими обычными делами. Мне кажется это хорошее начало для нашего дальнейшего сотрудничества!

- Пошел ты! – Дядя Федя сплюнул, потушил окурок о подоконник. – Все! Проваливай отсюда. Когда появится Бульдозер я вам сообщу, а остальное делайте сами!

- Мы еще увидимся. – Человек встал с дивана, улыбнулся и протянул руку для прощания.

Чувствуя себя грязным помойным ведром, Дядя Федя Крокодил пожал протянутую руку. Рука была сухая, горячая и неприятно твердая. Не сильная, а именно твердая, как старая деревяшка.

Незнакомец еще раз фальшиво улыбнулся и вышел за дверь.

Нужно проверить, все ли в порядке. Крокодил вышел вслед за посетителем, запер дверь кабинета и по полутемному коридору вышел в главный зал клуба. Посетителей еще не было. Бармен Еж перетирает стаканы, Татуированный сидит на своем месте у двери и смотрит за окно. «Опять наверное напился, сволочь» - подумал Дядя Федя.

- Никто не приходил?
- Нет, никто не приходил. – Еж тянет слова и слабоумно улыбается.
- Как только появится Бульдозер, дайте мне знать. Только смотрите ему ни слова. Если вспугнете… Тебя Татуированный это тоже касается! Ты слышишь?

- Слышу.

- Ладно. Я ухожу. Буду к одиннадцати.

Дядя Федя вернулся к себе в кабинет за пальто. Выключил компьютер. Убрал в сейф флэшки и диски со стола. Постоял на пороге, глядя за окно. Потом еще раз смачно плюнул на пол и вышел. Сухие изъеденные ноги его зашаркали по линолеуму коридора, дверь ведущая на улицу заскрипела и гулко хлопнула.

За дверью падал голубой снег...

КРОКОДИЛ

- Прижавшись к сырой земле, мы терпеливо пережидали, притаились в зеленой траве, среди папоротников и хвощей древней земли, и, огромные страшные динозавры старого мира, не замечая нас, проходили над нами. И мы ждали только одного, когда они наступят на нас и раздавят даже не заметив этого. Мы прятались в норах, мы питались объедками с их стола и пытались найти своих.

- Чего это? Про животных что ли?

- Наверно. - Дядя Федя зевает и кладет книжку на свой тощий живот.

Дядя Федя по прозвищу Крокодил, человек небольшого роста, сухощавый, со светлыми, слегка подернутыми сединой волосами, наверное лет пятидесяти от роду. На своем веку он явно повидал немало. На руках и на груди, у него, видны несколько довольно неплохо выполненных татуировок. Правда явно блатного происхождения. Крокодил в принципе не скрывает, что сидел и не один раз, но за что сидел молчит, обычно отшучивается.

Он наркоман со стажем. При чем, не просто какой-то травокур, а настоящий героинщик, который сумел выжить и до сих пор крепок.

Когда его спрашивают, сколько лет он уже сидит на игле, Дядя Федя, хитро прищурившись, говорит что-то вроде: "Ну, лет двадцать, а может и больше, не помню..."

На обеих руках его и на икре правой ноги, не хватает нескольких кусков мяса. Это последствия того, что все последние годы, Дядя Федя, в целях экономии пересел на "крокодил", из-за чего собственно и получил свое прозвище.

Дело в том, что если крокодил сварить неправильно, ошибиться с количеством ингридиентов, или не доварить, то происходит заражение крови, а потом мышцы просто начинают гнить.

Хирурги просто вырезают куски гниющей плоти из тела наркомана, а потом снова отпускают его в жизнь.

Дядя Федя любит читать. Он читает все подряд, с большим интересом, а потом пересказывает это всем. Он читает детективные романы и любовную лирику, религиозные брошюрки, распространяемые сектантами из Америки и детские книжки раскладушки, не брезгует он и старыми журналами и прошлогодними газетами.

Уютно усевшись в курилке, общего для мущин и женщин туалета десятого отделения, обычно в углу у входа, не спеша затягиваясь сигаретой, Дядя Федя поглощает информацию. Он читает. И это выглядит, как сакральный акт, как миросозерцание.

Дядя Федя Крокодил купается в мире слов и понятий. И кажется иногда, что он действительно, что-то понял, осознал, проник в суть, каких-то неведомых никому миров.

ТЫ

Мы встретились с Тобой той осенью. Ты вошла в комнату, я сидел и рисовал что-то на листке ватмана. Ты подошла, посмотрела мне через плечо на мои каракули:

- Какая, гадость! Зачем ты рисуешь эти больные рожи? А я еще удивлялась, кто это здесь вчера оставил на столе эти рисунки.

- А что тебе не нравится?

- Эти больные глаза не нравятся, которые ты рисуешь. Все не нравится.

- А тебе нравится Босх?

- Нет!

- А мне нравится.

- Значит ты больной!

Ты была свежей молодой и безумной. Твой синий мужской галстук одетый поверх черного широкого свитера, розовые остроносые туфли без каблуков, которые ты называла лепестками, были похожи на обувь средневековых менестрелей, а твоя кожаная юбка, которую ты сшила из сотни кусочков туго обтягивала твой зад! Мне все понравилось и все не понравилось в тебе. Сразу, раз и навсегда. Ты раздражала меня своей кипучей натурой, мешала мне сосредоточиться, подумать, ты все время что-то хотела предпринять, куда-то пойти. Ты была категоричной и уверенной в своей правоте.

- Пошли на улицу! Что ты сидишь в этой дурацкой студии. Смотри на улице Бабье Лето! Листья золотые. Идем на улицу!

Мы вышли из дверей артистического подъезда. Парк окружил нас со всех сторон. Прямо за театральным задним двором начинались багряные и желтые заросли клена. В высоте, над ними, темнели стеной сосны подпирая неба свод темно-оранжевыми колоннами. Нас окружила осень. И мы отправились в путь.


Продолжение следует...

СЕВА БУЛЬДОЗЕР И ВЫСОЦКИЙ

- Владимир Высоцкий, по словам его матери, в день своей смерти сказал:

- Я что-то плохо чувствую себя. Наверное скоро умру.

Он лег на постель и через сорок минут умер.
Exit поэт Владимир Высоцкий.

- А мне не нравится Высоцкий! Терпеть не могу, этих с гитарами, как их зовут? - Сева Бульдозер смотрит на меня жалобными глазами.

- Бардов, что ли? - подсказывает Мишка.

- А это кто? - Сева удивлен и немного напуган словом "барды". Вдруг за этим словом скрывается что-то похожее на черные тени укрывающие его сознание по ночам, когда страшно и хочется чтобы мама снова была рядом, как в детстве.

ТЫ

Мы шли по сентябрьскому городу, мы заходили в кафе и магазины, мы покупали билеты в кино и смотрели фильмы о правде, которая нам была неинтересна. Мы переходили из одного мира в другой и нигде не могли найти себе пристанища. Мы влюблены и напуганы. Иногда нам казалось, что небо вот-вот упадет на нас и раздавит. Мы не знали что нам делать с этим чувством. Нам безумно хотелось трахаться и мы не решались на это. Мы уже не хотели привязываться ни к кому и не желали ни с кем связывать свою жизнь.

- Такси! - я просто взмахнул рукой, ни о чем ну думая заранее.

- Где ты живешь?

- На Машинке.

- Едем к тебе.

Уже наступал холодный осенний вечер. Мы так и не зажгли свет на кухне. Ты спросила, хочу ли я чая.

Я сидел в углу, передо мной стоял давно остывший чай, а ты сидела по другую сторону стола и смотрела на меня. В сумерках твое лицо было почти не разглядеть, но и так было понятно, о чем ты думаешь.

- Давай *нецензурная брань*.

- Не знаю, хочется ли мне.

- Я тебе не нравлюсь?

- Нет, нравишься, очень!

- Ты что пидор?

- Нет.

- А почему тогда не хочешь со мной трахаться?

- Я хочу.

- Тогда идем.

В спальне ты зачем-то рассказывала мне про свою любовь к какому-то поэту, пыталась читать мне его стихи, путанные и беспомощные, говорила мне что ты меня совсем не любишь, и что трахаться со мной на самом деле не хочешь, говорила что от меня пахнет чем-то неприятным. Ты все говорила, говорила. А я лежал рядом с тобой, пытался тебя обнять как-то неловко и глупо, и, слушая тебя, думал о том что мне почему-то хорошо, только немного тоскливо становится от твоих слов о любви и чьих=то чужих стихов.

Мы трахались. Никак не могли приладиться телами друг к другу. Как будто разучились двигаться и только сейчас появились в этот мир. Все получалось как у детей - наивно и немного смешно.

Это как что-то вспоминать. Что-то что очень хорошо знал, но потом забыл. Это как будто вдруг понять что когда-то, может быть тысячи лет назад, ты уже жил на земле, ты уже любил именно этого человека, а потом все прервалось, остановилось, замерло, а теперь снова оживает и так было всегда и так всегда будет.

Это было как волшебство. И мы вдруг почувствовали, хотя сами себе не признались в этом, что мы будем вместе всегда.

- Останемся друзьями. - Сказала ты, когда мы прощались перед твоим подъездом.

В свете фонаря, под деревьями, Ты стояла с кошкой на руках.

- Давай останемся друзьями. Так хорошо что мы ничем не обязаны друг другу. Мы будем встречаться, может быть неделю или месяц, а потом разбежимся, и никому не будет больно.

- Хорошо. - Сказал я.

- Так будет лучше.

- Хорошо. - Снова сказал я и подумал о том что Ты сейчас поднимешься к себе, на пятый этаж, войдешь в свою квартиру.

Что Ты будешь делать? Может быть покормишь кошку. Заберешься в кровать с книжкой Саши Черного или Жака Превера. Мы говорили сегодня о них лежа на траве в парке и глядя в голубое осеннее небо.

Я оглянулся, прежде чем завернуть за угол, ты стояла с кошкой на руках и смотрела мне вслед.

РАЙ

Где-то далеко. Там где небо сходится с землей а солнце прохладно, там где никогда не кончается день, шестилетний мальчик идет по таежной просеке. Просека называется Оленьей. Она усеяна оленьими рогами. Они лежат повсюду сплошным ковром. Они хрустят под ногами. Рога омыты дождями, принесенными с холодного северного моря и высушены ветрами, прилетевшими из цветущей тундры. Рога белее белого. Голубой ягель растет по краям белой как снег дороги из костей.

Вдоль просеки, идущей между высокими кедрами, вбиты в землю двухметровые гладко отесанные желтые столбы. На столбах видны протертые следы оставленные веревками. Здесь поздней осенью убивают оленей. Их привязывают к столбам, торжественно под голос бубна и пение шамана им перерезают горло костяными ножами. Олени умирают и кровь их проливается на землю. Люди приникают к струйкам крови, люди пьют и смеются - кровь подарит им здоровье на всю долгую зиму.

Так рассказали мальчику. Мальчику совсем не жалко оленей. Ему нравится слушать как хрустят под ногами иссохшие кости. Нравится эта просека, пронизанная длинными солнечными лучами низкого северного солнца, проникающими сквозь зеленые ветви кедров. В этом мире, полном тайн, смерть оленей - только еще одна тайна из многих.

А еще мальчик любит есть оленье мясо. Он любит пельмени из оленины которые лепит его монгольская бабушка своими морщинистыми руками. Он любит смотреть как бабушка, напевая бесконечную песню, в облаке муки месит тугое тесто. Как легко и нежно нож разрезает красную мякоть, а потом рубит ее на мелкие кусочки. Как по волшебству из быстрых неуловимых движений рук рождается еда.

Мальчик смотрит. Его глаза еще не отвыкли видеть а сердце чувствовать. Мальчик еще не отравлен сомнениями которые принесут ему книги. Все еще впереди. Мальчик еще не умеет читать...

По просеке в далекой тайге мальчик идет и собирает ягоды голубики - здесь ее много - она густо и богато плодоносит. На земле пропитанной кровью все растет хорошо. И мальчик радостно набивает рот сочными ягодами. Его личико перемазано фиолетовым соком, сок стекает по подбородку и падает каплями на рубашку. Мальчик еще не изгнан из рая.

Катька свой парень

Катька свой парень. По другому про нее не скажешь. Невысокого роста, светловолосая, немного сутулая, с какой-то нескладной мальчишеской походкой и жестами подростка. Но она уже давно не подросток.

Когда ей исполнилось восемнадцать, пришлось уйти из родного детдома, где она провела все свое детство. Она никогда не видела своих родителей и даже не знала кто они. Для нее домом была общая спальня, кровать, тумбочка рядом, коридоры и столовая, дворик заросший кустами сирени. Все эти нянечки, воспитатели, такие же как она дети, вот что было ее миром. И вот однажды настал день и ей пришлось со всем этим проститься. Она отправилась в новый большой мир, мир который был ей чужим и враждебным.

Катьке выделили комнату в коммунальной квартире, дали денег на первое время и она начала жить. Но новая катькина жизнь сразу как-то не заладилась. Она не умела тратить деньги и очень быстро осталась на мели. Правда соседи ей попались добрые и помогали как могли, то едой, то еще чем-то. Помогли найти работу и, какое-то время, Катьке даже стало казаться, что она вполне вписывается во взрослое существование.

Но очень скоро у нее появились друзья. Это произошло как-то внезапно и лавинообразно, Катька не успела опомниться, как оказалось, что она сидит плотно на "крокодиле". Все деньги у нее теперь уходили на химию. Прошло пол года и она была вынуждена продать свою комнату, потеряла работу.

Катька оказалась на улице. Было лето и она спала на скамейке в сквере перед Дворцом Орджоникидзе. Деньги она теперь зарабатывала проституцией, клиентами ее были те же наркоманы, с которыми она варила на грязных кухнях "крокодил" и потому она даже не замечала, где проходит грань между ее заработком и жизнью наркоманки.

Так прошло лето. В сероватом тумане, с переходами от постели, с вялой возней называвшейся сексом, в грязные кухни, с неистребимым запахом морфина и с приходом, когда ненадолго мир становился мягче и приветливее и на сердце становилось легко.

Осенью кто-то из ее приятелей, угостил Катьку Белым Китайцем. Кто-то из прохожих сжалился увидев скорчившуюся посреди тротуара фигурку, стонущую от невыносимой боли, и вызвал скорую. После реанимации Катька попала сюда, в десятое отделение.

Ей повезло, зима выдалась холодной, а здесь было где спать, было тепло и кормили. Но скоро ей нужно опять уходить, срок реабилитации заканчивался. Катька с ужасом думала о том, что она будет делать, когда выйдет отсюда, идти ей было некуда.

Однажды она попробовала вскрыть себе вены, за такой проступок полагалось продление срока, но Главный, не моргнув глазом, "простил" ее. Теперь выписка была неизбежной.

***

Катька сидит на подоконнике в туалете, курит и читает криминальные новости в какой-то бульварной газетенке. Время от времени она посматривает в нашу сторону.

Мы с Мишкой курим и говорим о том, как мы будем жить дальше. Мишка все еще надеется, что ВИЧ даст ему немного времени. Он любит свою жену и сына, мечтает о том как купит сыну компьютер и как снова пойдет работать.

Катька прислушивается к его словам. Ей странно слышать все это, в ее жизни ничего такого не было и, наверное уже не будет. У нее тоже ВИЧ, как впрочем почти у всех обитателей десятки. Но у нее нет дома и нет семьи.

- Мишка, а ты же спортсменом был? Да? - Катька затягивается сигаретой и щурится сквозь дым.

- Был. - Коротко отвечает Мишка.

- Каким?

- У меня юношеский разряд по пятиборью. Я в спортивной школе учился, там и на белого подсел. Мне тогда шестнадцать было.

- И что? Как же ты спортом занимался?

- А что, поначалу это даже помогало, знаешь сколько энергии получаешь, пока не втянулся еще. Все кажется можешь, как будто становишься всемогущим.

- Странно.

- Что странно?

- Странная жизнь какая-то, - Катька отворачивается и смотрит в окно, за которым ноябрьская темнота и синие хлопья снега, - тупая жизнь!

Катька бросает сигарету на пол. Нам кажется, что она плачет, но мы не пытаемся ее утешать. Зачем? Это бесполезно, здесь никто никого не утешает, здесь все так или иначе мертвы, а значит уже ничто не имеет значения. Сегодня или, в крайнем случае завтра, каждый из нас станет ничем.

***

Катька выписалась через неделю. Она стояла посреди заснеженного двора, с сумкой в руках и махала нам на прощанье, задрав голову к окнам.

Интересно, ты все еще жива, Катька свой парень?

Причастие

Это было зимой. Черт, знает какого, года. Я не помню. Мне было тринадцать, или четырнадцать? Кажется. Не помню. Но помню число - шестнадцатое января.

Дело было вечером - делать было нечего!
Как сказал поэт, как сказал поэт!

- Давайте бухнем! - сказал Валерка Азербайджанец. Его хитрые восточные глазки искрились, а подлая азерская морда, неожиданно заросшая светлой блондинистой щетиной, радостно ухмылялась.

- Не продадут, - сказал Сашка.

- Пошли в "Рассвет". Там всем отпускают.

- А сколько денег у нас? На что хватит? - спросил я. Я еще никогда не пробовал пить. Мои родители на новый год налили мне бокал шампанского, этот бокал и был все что я выпил до этого в жизни. Мне было пятнадцать. Сашке и Валерке Азербайджанцу тоже. Правда Валерка выглядел гораздо старше нас. Несмотря на то что он был блондином, как его татарская мать, он уже весь зарос щетиной - южная кровь! Голос предков и тому подобное.

- У меня рубль, - сказал Сашка.

- У меня тридцать копеек, - посчитал я свои запасы.

- У меня ничего, - азерская морда еще раз радостно ухмыльнулась.

- Вот сука! - подумал я, но ничего не сказал, было и так понятно, что этот юный уголовник разводит двух неопытных лохов на выпивку именно потому что у самого в кармане пусто. Без этого стал бы он с нами пить! Держи карман шире.

Валерке нравились мои стихи, ему нравилось как ловко я умею трепать языком, но заниматься благотворительностью было не в его правилах.

- На что хватит?

- На бутылку портвейна должно хватить.

- Пошли.

Гастроном "Рассвет" на площади Горсовета.

В длинном зале пахло мороженой рыбой и чем-то еще, прокисшим, тухлым, похожим за запах грязи между пальцев. От этого запаха накатывала какая-то мистическая тошнота, мерзкая и томительная и какая-то странно-приятная.

Так наверно и должна была пахнуть смерть света. Так она и пахла. Так навсегда для меня будет пахнуть смерть моей страны.

В, залитом мертвым светом, длинном торговом зале, на грязном кафельном полу, среди прилавков и каких-то ящиков - я стоял в ожидании необыкновенного чуда. Виделось мне, в этом зимнем чахоточном свете, что выпив, скоро я узнаю что-то очень важное, что-то такое что изменит мою жизнь раз и навсегда. Мне было страшно и любопытно. Как первый раз целоваться с девченкой, только это было смертью а не любовью и от такой мысли становилось как-то по могильному холодно во всем теле.

- Я куплю, - Валерка скроил взрослую мину на лице. - Мне продадут.

Мы не возражали.

Бутылка "Солнцедара" рупь двадцать. В хлебном отделе на оставшиеся десять копеек мы купили пол буханки белого хлеба.

- Без закуски нельзя, - Азербайджанец посмотрел на нас как человек побывавший во многих передрягах, прошедший все адские круги жизни и знающий что где и по чем. Как же, ведь он состоит на учете в детской комнате милиции и его оставили на второй год!

- Пошли в девятиэтажку возле леса, в подъезд на последний этаж, или на чердак если открыто.

Мы пробирались через занесенную снегом площадь. Вдоль ее северного края, стояли три одинаковых белых башни. В самой дальней, стоящей с краю мы вошли в подъезд и поднялись на последний этаж. Чердак был закрыт. Под потолком горела двадцатипятиваттная лампочка.

Мусоропровод, выходивший на площадку перед запертой решеткой чердака, вонял всеми возможными запахами, какие только можно себе представить. На облупившихся стенах, шариковыми ручками и фломастерами были нарисованы высокохудожественные изображения *нецензурная брань* и пезд, половых актов и сопровождающие комментарии философского содержания, вроде "Отсосу у всех во вторник вечером. Оля".

В желтом тусклом свете, в сочетании с возбуждением от неведомого, что ждало меня в ближайшие мгновения, вся эта вонь и похабство и грязь производили впечатление почти инопланетное, фантастическое что-то, что-то не из нашего мира, от туда, где в вечных сумерках иных городов, прячась от полиции и убийц из конкурирующей банды, пробираются черномазые гангстеры-наркоманы.

Хотелось смыться отсюда куда подальше, или чтобы все, наконец, случилось. В голове моей что-то сдвигалось в сторону, в сторону тьмы и грязи. Это было и живым и страшным. Как все на свете без любви.

Пол бутылки мерзкого липкого сладкого пойла и кусок холодного от мороза белого хлеба.

- Пейте вино - кровь мою! Ешьте хлеб - мою плоть!

Я пил. И ел. Я пил кровь мертвого Бога и ел Его плоть. Бог ничего не возразил.

Из квартиры, на лестничной клетке ниже мусоропровода, выглянула женщина. Он была молода, всего лет на десять нас старше, в полураспахнутом, застиранном фланелевом халате, с растрепанными волосами она выглядела старше своих лет и была уже чем-то глубоко разочарована. Окинув нас злобными глазами, она процедила сквозь зубы:

- Что вам здесь надо!? А ну пошли вон отсюда! По быстрому! А щас ментов вызову!

Мы торопливо спустились с вонючих небес на землю по бетонным ступенькам подъезда и вышли в ночь зимы. Оставшиеся пол бутылки "Солнцедара" мы допивали по дороге. Опьянение все сильнее овладевало мозгом.

Мы шли во дворец культуры. Да! Мы шли на занятия в драматический кружок! Куда же еще?! Куда еще могли пойти три подвыпивших советских подростка? Мы занимались драматическим искусством. Мы участвовали в постановках пьес, мы изучали мир поэзии, мы говорили о прочитанных книгах, мы все еще готовились к будущему, не зная, что его у нас уже украли.

Правда, дело было, наверное, не только в поэзии. А правильнее сказать именно в поэзии и было дело: в драмкружок ходило полно девок. Молодых, апетиных самочек, с оттопыренными попками и недоразвитыми сиськами. Они привлекали и манили нас к себе своими запахами, взглядами, голосами. Поэзия ебли влекла нас к себе! Это и есть высший акт искусства! Деяние возвышенное и огромное, как сама Жизнь!

Мы шли через лес. Так короче. По дороге заметенной снегом по колено, перебираясь по сугробам, пьяные мы падали поднимались и снова падали в снег. Мы совсем замерзли. Белый снег, черные деревья, зимнее ночное небо проглядывающее через паутину веток все смешалось перед глазами в сумасшедшую сумятицу видений. Причудливый липкий нечистый дух опьянения овладел мыслями и вытворял что хотел.

Наконец кое-как добравшись до середины леса, окончательно выбившись из сил, мы решили устроить привал. Здесь, сидя на старом поваленном дереве и мечась между холодом и опьянением я выкурил свою первую "стюардессу".

Так я стал взрослым. И "никаких хабалок пугачевых"! Сплошная романтика!